Речь рейхсканцлера Адольфа Гитлера в Мюнхене 8 ноября 1942 года

Мои немецкие соотечественники и соотечественницы!

Товарищи по партии!

Я думаю, это экстраординарное явление, когда человек после почти 20 лет стоит перед своими старыми последователями, и когда при этом он не ни разу не пересмотрел свою программу за эти 20 лет.

Сегодняшнее собрание больше всего напоминает нам о вечере десятилетней давности, когда мы праздновали в прежнем зале. Оно напоминает нам о том вечере, потому что тогда мы тоже были в самом разгаре очень тяжёлой борьбы. Наша борьба за власть в Германии была столь же судьбоносна, как и борьба, которую мы ведём сегодня. Только в этом году нам стало ясным всё её значение, и если бы в 1933 мы не одержали победы, Германия осталась бы такой же, какой была — бессильной нацией со стотысячной армией, которая обязательно была бы уничтожена.

И в то же самое время, на Востоке поднялся колосс, одержимый одной-единственной целью — обрушиться на ленивую, слабую, раздробленную Европу. И если бы в то время вызов не был принят, то единственная держава, способная успешно противостоять этой опасности, не вошла бы в мировую историю.

Сегодня мы знаем, что скорее всего не осталось бы никакой Европы. Поэтому сражение, которое мы вели тогда, только с виду было внутренней борьбой за власть. В действительности уже тогда это была борьба за сохранение Германии и, в самом широком смысле слова, за сохранение Европы. В то время мы были близки к победе. И всё же, когда 10 лет назад мы собрались в старом зале, никто не знал наверняка, насколько мы были близки к победе. И только одно не обсуждалось, а именно — убеждение в том, что эта победа должна придти и придёт несмотря ни на что.

С этим же убеждением я сейчас стою перед вами, и оно никогда меня не покидало, с того самого дня, когда я, никому в этом городе неизвестный, начал борьбу за души немцев, приобретая всё больше и больше последователей уже и за пределами этого города. И в начале я не мог дать ничего, кроме веры, веры в то, что если кто-то преследует ту же цель, что и я, с неизменной и непоколебимой преданностью и никогда не откажется от неё, но отдаст ради неё всё, тогда к нему присоединятся другие, предназначенные быть его последователями, и наисильнейшая вера от этого ядра будет исходить ко всему народу, и вокруг этого ядра однажды сплотится достойнейшая часть всего народа и, наконец, эта достойнейшая часть народа должна придти к власти в государстве.

И сегодня я стою на тех же позициях. Судьба, или Провидение дадут победу тем, кто больше всего её заслуживают. Мы могли одержать победу раньше, в 1918 году. Но в то время немцы не заслужили победы. Они были робкими и неуверенными в себе. И это было причиной, по которой я, никому тогда не известный, решил создать это движение среди невероятной разрухи и полного краха, причиной, по которой у меня была вера в успех, потому что я видел перед собой не разрушительные явления буржуазно-марксистского мира, но миллионы храбрых людей, которые превзошли самих себя, и которые заколебались лишь оттого, что тыл в тот критический час перестал быть достойным их — вот причина поражения. Тогда я был убеждён, что лишь возродив внутренний порядок в германском народе и сплотив его в крепчайший монолит, можно быть уверенным, что 1918 года больше никогда не повторится.

С тех пор, как я принял это решение, прошло более 20 лет. Десять лет назад у нас была генеральная репетиция, после того, как движение уже столкнулось с самыми сложными проблемами в предшествующий десятилетний период, и многие утратили веру, а наши противники говорили, что мы уже мертвы. Нам нужно просто вспомнить то время. Движение, которое только что было готово захватить власть, полностью развалилось. Его лидеры из-за своей активности были убиты, либо ранены, либо сидели в тюрьмах, либо были в бегах.

И всё же — всего лишь десяти лет хватило, чтобы всё движение возродилось и пепла, подобно фениксу. И когда мы собрались тут 10 лет назад, у нас была иная проблема. Многие — особенно враги — считали, что мы потеряли наш шанс, потому что не воспользовались моментом, когда нам предлагали кое-что, способное только обременить движение, но не служащее его реальным целям. Тогда я так же стоял перед вами, мои старые товарищи по партии, с такой же верой, как и сейчас, абсолютно убеждённый, что победа будет за теми, кто заслужит её, и поэтому наша единственная задача будет состоять в том, чтобы заслужить победу.

И когда сейчас, спустя 10 лет, я снова переживаю то время, я могу сказать: никому Провидение не даровало больших успехов, чем нам. Чудеса, которых мы добились за последние три года, противостоя целому враждебному миру, уникальны в истории, особенно кризисы, которые, естественно, у нас часто бывали за эти годы.

Я только хочу напомнить вам об одном великом кризисе, через который мы прошли — в Норвегии, где действительно было жарко, и тогда мы спрашивали сами себя — сможем ли мы удержать Нарвик? Неужели завоевание Норвегии сорвётся? Одно было необходимо тогда — безграничная вера, чтобы не падать духом, и эта вера в конце концов была вознаграждена. Далеко от родины, соединённые с ней лишь единственной линией уверенной связи, небольшие, героические германские силы — сражались. Наконец им пришлось эвакуироваться из Нарвика. Наши противники ликовали. Но, благодаря храбрости и фанатической решимости не сдаваться ни при каких обстоятельствах, окончательная победа была за нами, а не за нашими противниками.

Если мы оглянемся на прошлое, и дадим его картинам пройти перед нашими глазами, одно станет очевидным для нас: мы противостоим тем же врагам, что и всегда, ничего не изменилось. В Великой войне были те же противники, которых мы должны победить в этой войне и есть только одно, что разнится по сравнению с прошлым — прежде всего, более ясное понимание мотивов действий наших врагов, и движущих сил и, во-вторых, наши достижения за это время, не имеющие аналогов в мировой истории.

Возможно, многие спросят себя — почему мы сражаемся так далеко от дома, на таких огромных расстояниях. Мы сражаемся на таких огромных расстояниях, чтобы защитить нашу родину, чтобы сохранить её, удерживать войну от неё подальше, насколько возможно, иначе её судьбой станет то, что сейчас испытывают (и должны испытывать) лишь некоторые германские города. Поэтому предпочтительнее держать линию фронта на расстоянии в 1 000 и, если необходимо, в 2 000 километров от границ Империи, чем держать фронт у самых границ Империи.

Наши противники те же самые, и за ними стоит всё та же вечная движущая сила, международное еврейство. И это вовсе не случайность, что наши внутренние враги теперь стали внешними. Внутри страны они были объединены в "коалицию", которая там слишком хорошо известна, которая объединяла всех врагов Империи, — начиная с "Frankfurter Zeitung", и всей шайки биржевых спекулянтов и заканчивая "Rote Fahne" в Берлине, — и всех, что между ними.

И вне страны мы видим ту же самую коалицию, что и раньше, от руководителя международной масонской ложи, наполовину еврея Рузвельта и его еврейского мозгового треста, до еврейства чистой воды в марксистско-большевистской России. Это те же самые враги, что и раньше, те же самые противники, что и тогда. В Мировой войне они были нашими внешними врагами, в нашей борьбе они были внутренними врагами, и теперь, для национал-социалистического государства они снова внешние враги.

И, опять же, никакая не случайность то, что то же самое государство, которое в то время считало, что может добиться краха Германии потоками лживой пропаганды, сейчас снова призвало человека с такой же миссией. Тогда его имя было Вильсон, сейчас — Рузвельт. Германия того времени, без какой-либо государственной политики национального образования, без какого-либо освещения еврейского вопроса, пала жертвой пропагандистского нападения.

Величайшая ошибка наших врагов — они воображают, что это случится во второй раз. В то время мы были, пожалуй, наиболее организованными людьми в мире, и сейчас мы — без сомнения — наиболее организованные люди в мире. И если кто-то в остальной части мира воображает, что может расколоть этот народ, он не имеет представления о сердце этого народа, о мощи, о знании, которое сегодня ведёт народ — о национал-социалистической партии, и её могучей организации.

И у него нет понятия о том, чего достигло это движение с тех пор, как увлекло народ своими достижениями, насколько полно оно приблизилось к социалистическим идеалам — к свободе от международного плутовства и лживых посулов, насколько оно реализовало эти идеалы — ни одно другое государство даже близко не подобралось к этому, не говоря уже о том, чтобы догнать нас.

Поэтому я спокоен, когда стою перед любым немцем, сражающимся на Востоке, или приехавшим домой в отпуск, я могу сказать каждому из них — только взгляните на нашу организацию. Сравните наши города, рабочие посёлки, которые мы строим, нашу социальную организацию с тем, что вы видите на той стороне. Сравните участь и долю германского фермера с участью русского фермера. Сравните всё, мой дорогой друг, и тогда скажите, кто управляет лучше и, прежде всего, у кого более благородные намерения?

Ни один человек пока ещё не ответил ничего кроме такого мнения: социалистическое государство может строится где угодно, но только в Германии оно простроено фактически. Это ещё одна причина, по которой остальной мир так рьяно защищает капиталистические интересы и нападает на нас. Эта мировая комбинация даже сейчас всё ещё претендует, чтобы управлять миром согласно своим частным капиталистическим интересам, управлять и, если необходимо, биться за это.

Например, когда несколько дней назад г-н Иден, этот обыкновенный сноб, надушенный хулиган, заявил: "Мы, англичане, обладаем опытом в управлении", ему можно было ответить только одно: "В управлении? В эксплуатации! В разграблении!". О каком опыте управления можно говорить, когда страна с населением в 46 миллионов человек хозяйничает на 40 миллионах квадратных километров по всему миру, а к началу войны в этой стране — 2,5 миллиона безработных?

Где же искусство управления, не говоря уже об искусстве лидерства? Это просто навыки грабежа. И тот же самый человек говорит: "У нас замечательный инстинкт к идеализму и материальным ценностям". Да, действительно инстинкт. Они разрушили идеализм повсюду, они награбили материальных ценностей, и всегда грабили и отбирали их только грубой силой. За 300 лет эта нация угнетала и обирала нацию за нацией, народ за народом, расу за расой.

Если они действительно были такими блестящими правителями, то они должны уйти из Индии после того, как индийский народ однозначно высказал свой желание; уйти и ждать — позовут ли их индусы снова. Но они слишком осторожны, чтобы уйти, они знают, как замечательно управлять, и у них одни общие мысли на уме — грабить; независимо от того, где эти мысли, под марксистской кепкой, либо под капиталистическим цилиндром.

Нет, друзья мои, они не знают как управлять. Они умеют только порабощать народы и обрекать их на нищету ради собственной выгоды. Горстка людей — очень богатых, ясное дело — еврейского и не еврейского происхождения определяет судьбы мира. И мы можем сказать объективно, что сама Германия была примером способности этих людей к управлению. Тогда, в 1918 году, Империя рухнула и ослеплённый германский народ обратился к этим людям, в слепой вере, в надежде, что ему покажут путь к светлому будущему, без нищету, путь к демократической, а не национал-социалистической, Германии.

Нас, национал-социалистов, бы не было вообще, если бы эту "демократическую Германию" не разграбили, не унизили. Они хотели сделать из Германии вторую Индию, и их попытка едва не увенчалась успехом. Миллионы людей не имели никаких средств к существованию, миллионы перебивались временными заработками, — вот что они принесли нам. Десятки, сотни тысяч крестьян были лишены собственной земли, — вот что они принесли нам ещё. Из-за них коммерция и товарооборот замерли окончательно, и все социальные гарантии были отменены. Они проводили на нас свои "правительственные эксперименты", как в Индии, как в любом другом месте.

И когда этот головотяп, — я не могу его охарактеризовать иначе, — или любой другой рузвельтоподобный заявляет, что собирается спасти Европу американскими методами, единственное, что я могу ему сказать, чтобы этот джентльмен лучше всего спасал бы свою страну, а ещё лучше, не ввязывался в войну вообще. Это бы принесло больше пользы для 13 миллионов безработных, чем ввергать мир в войну, но он развязал войну, потому что не может решить внутренние проблемы, и потому что вознамерился заняться грабежом, как и его британские союзники, и не ради идеи, а исключительно ради прибыли — мистер Рузвельт, в отличии от идеалиста-англичанина, вовсе не идеалист.

Из-за этого "искусства управления" наших противников и его ужасных результатов в "демократической Германии", национал-социалистическое движение постепенно расширялось. Если бы они действительно сделали Германию счастливой, у меня не было бы никаких оснований участвовать в этом движении день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, и год за годом.

Вы, мои старые соратники, знаете, что тогда я не благоденствовал. Я не ораторствовал по замечательным клубам там и сям, и не грелся у камина, проводя время в дружеских беседах. В то время я носился по германским землям от севера до юга и с востока до запада, изнашивая себя ради спасения моего народа от нищеты, в которую его ввергли эти правители, представители мирового капитализма.

В то время мы жаждали покончить с еврейско-большевистским заговором. И, наконец, мы покончили с ним. И, как только, с огромным трудом, нам это удалось, другой мир немедленно начал свою политику изоляции.

В то время Германия была кайзеровская. Сейчас Германия — национал-социалистическая. В то время был кайзер. Сейчас — я. Разница только в одном: тогдашняя Германия в теории была империей, а фактически внутренне раздробленным государством.

Тогда кайзеру недоставало сил, чтобы бороться против этих врагов. Но во мне эта сила противостоит противнику, который даже не думает о слове "капитуляция".

Всегда, с тех пор, когда я был мальчишкой — в то время это можно было назвать неподходящим поведением, но, возможно, это высшее достоинство — у меня была привычка оставлять за собой последнее слово. И пусть не сомневаются наши враги, что в прошлые времена Германия сложила оружие в четверть двенадцатого. Мой принцип — я не остановлюсь раньше пяти минут первого. Мои внутренние враги узнали это десять лет назад. Они тоже не верили этому и на самом деле в этом нет ничего удивительного, потому что естественная позиция моих тогдашних внутренних врагов отличалась от позиции моих сегодняшних внешних врагов, потому что тогдашние внутренние враги — о Боже — вы знаете, мои товарищи по партии, когда я начал, уже тогда было легко предсказать, что все мои труды должны претерпеть неудачу. С одной стороны — мощь прессы, мощь капитала, этот заговор влиятельных кругов, эти парламентарии, мелкие политиканы и так далее, и профсоюзы, с другой стороны союзы предпринимателей, и Рейхстаг. Как мог один-единственный человек, с небольшой группой сторонников, одолеть всё это? И даже в 1932 году они полагали, что он потерпит неудачу, потому что они говорили: "Мы всё ещё сильнее, за нами всё ещё больше людей".

Сегодня я должен сказать, что они задохнулись, они уже мертвы, в действительности мы оказались сильнее. Когда я сравниваю число людей в нашем лагере, кто сражается на нашей стороне, кто трудится на нашей стороне, это число превышает число тех, кто противостоят нам. Нет больше никакого сравнения с ситуацией того времени. И есть кое-что ещё — теперь эта борьба ведётся военными средствами.

Сейчас, мои товарищи по партии, за нами великая германская история. Англичане говорят, что они никогда не проигрывали войн. Они програли множество войн, но в каждой войне они воевали до последнего союзника. Это правильно, это отличает английский метод ведения войны от нашего. У Германии великая история, и мне нужно выбрать лишь одного героя и сравнить его судьбу с нашей судьбой — это Фридрих Великий, против которого в самые его трудные времена сражалась коалиция — 54,000,000 человек против 3,900,000.

И сегодня, когда я сравниваю наше положение с его — наши укрепления, наши фронты далеко продвинулись от наших границ повсюду — я должен сказать, что наши враги совершенно тупы, если они воображают, что могут сокрушить Германию. И особенно, если они воображают, что могут испугать меня тем или иным способом. Я прекрасно знаю, что битва — очень тяжёлое дело, и это различие между мной и человеком, так сказать, вроде Черчилля. Черчилль сказал, что мы — рейхсмаршал и я — произнесли недавно жалостливые речи. Ну, я не знаю — если бы я бил кого-нибудь справа и слева, а он сказал, что это совершенное пораженчество, тогда можно было бы и посмеяться.

С 1939 году у меня не было оснований для скулежа. Перед тем, конечно, мне было очень грустно, потому что я сделал всё, чтобы предотвратить войну. Недавно Свен Хедин издал книгу, в которой он полностью приводит моё предложение полякам, которое в своё время было передано через англичан. Скажу, что когда недавно перечитывал его, то меня пробирала дрожь — могу только благодарить Провидение, что это предложение не было принято.

Если бы в то время это предложение было принято, то, руководствуясь известными мне теперь фактами, ясно. что Данциг был бы немецким, что и говорить, но всё остальное осталось бы, как было. Мы решали социальные проблемы, мы потрудились, украсили наши города, основали цветущие поселения, проложили дороги, построили школы, мы бы создали настоящее национал-социалистическое государство.

И тогда, конечно, мы потратили ли бы совсем немного на Вермахт, и однажды буря с Востока пронеслась бы сквозь Польшу и, прежде, чем мы бы узнали об этом, преодолела 150 — всего лишь — километров, отделявшие Берлин от восточной границы. Я благодарю господ, отказавших мне тогда. Во всяком случае, три года назад я не мог предположить такого развития событий. Три года назад мне было грустно из-за этого и поэтому, когда Польская кампания подходила к концу, я хотел ещё раз протянуть руку с предложением мира — который был взаимовыгоден — этим врагам. Как вы знаете, мне отказали. Тогда я был вынужден начать другую кампанию.

В 40-м я попробовал вновь предложить мир. От него опять отказались. С этого момента мне стало ясно, что предлагать мир бесполезно, потому что наши враги каждое мирное предложение рассматривают как слабость, и это на самом деле наносит ущерб Германской империи. Поэтому было бы неправильно предпринимать нечто подобное снова. Для меня ясно — и только это сейчас имеет значение — либо страна, либо мир должны пасть. Мы не падём, следовательно падёт мир.

Вы помните, мои старые товарищи по оружию, как часто, таким же образом, я протягивал руку дружбы своим внутренним врагам. Как долго я обхаживал их. Какую боль они мне причиняли. Что только я не делал, чтобы добиться разумного взаимопонимания! Только после того, как всё было испробовано, и причины разногласия остались, я решился на единственно верные меры. И тут мы обязаны нашим коричневорубашечникам, мы обязаны нашим штурмовым отрядам, мы обязаны нашим СС; настал час, когда мы избавились от наших врагов, и как избавились! Эта внутренняя борьба была только на первый взгляд легче борьбы внешней. В действительности люди, которые вели внутреннюю борьбу, в своё время сражались с внешней угрозой, и сейчас они ведут и внутреннюю и внешнюю борьбу, потому что, мои товарищи по партии, для нас, национал-социалистов, это предмет гордости.

Когда сражалась буржуазная Германия, Германия, состоящая из марксистов, буржуа и центра, тогда, в качестве примера, на войне погибли два депутата Рейхстага — из более чем 2 миллионов погибших всего. Национал-социалистический Рейхстаг уже потерял 39 депутатов на полях сражений из общего числа потерь — менее 350 тысяч человек. Да, это, конечно, большая разница, и когда я вычисляю эту разницу, то могу с полным основанием сказать, что везде, где держат фронт мои штурмовики, мои товарищи по партии, или эсэсовцы, они выполняют свои обязанности образцово.

Здесь, в Империи, тоже произошли перемены. Прежде всего, они связаны с пониманием разницы: мы знаем, какая судьба нам уготована, если победит другой мир. Поскольку нам это известно, и известно очень хорошо, нет даже мысли о компромиссе. Когда эти джентльмены время от времени делают нам мирные предложения, они делают их прежде всего для собственных народов. От нас больше не будет мирных предложений. Последнее было сделано в 1940 году.

Остаётся только одно — сражаться. То же самое я однажды сказал внутренним врагам: "С вами невозможно договориться миром: вы хотите войны, и вы получите её". С тех пор внутренние враги нас не беспокоят.

Была в Германии другая сила, огромная сила, которая узнала, что национал-социалистические пророчества — не просто слова; эта огромная сила, которой мы обязаны наши главными бедами — международное еврейство. Вспомните заседание в Рейхстаге, когда я сказал: "Если еврейство воображает, что может развязать мировую войну для уничтожения европейских рас, то ошибается: результатом будет не истребление европейских рас, а истребление евреев в Европе".

Меня всегда высмеивали как пророка. Из тех, кто тогда смеялся, бесчисленное множество сегодня уже не смеется, а те, кто все еще смеется, скоро, пожалуй, тоже перестанут. Сознание этого распространяется через Европу по всему миру. Интернациональное еврейство будет распознано во всей своей демонической опасностью. Об этом мы, национал-социалисты, позаботимся. В Европе эта опасность уже осознана, и одно государство за другим присоединяется к нашим законам. Таким образом, в этой могучей схватке остается одна-единственная возможность — полного успеха; да и есть ли вообще причины сомневаться в этом успехе?

Если проследить за пропагандой наших противников, ее можно охарактеризовать выражением: "Радостно взвизгивающая и до смерти огорченная". Малейший успех где-нибудь и они уже просто кувыркаются от восторга. Вот они нас уже уничтожили! А потом листок календаря переворачивается и они опять совершенно огорченные и подавленные. Приведу хотя бы один пример.

Если проштудировать советские военные сводки начиная с 22 июня 1941 г., в них каждый божий день можно прочитать: "бои незначительного характера" или же "бои значительного характера". "Мы трижды сбили все немецкие самолеты". Тоннаж якобы потопленных ими судов в Балтийском море превышает весь тоннаж, который Германия вообще имела перед войной. Они уничтожили столько наших дивизий, сколько мы и восстановить не смогли бы. Но прежде всего: они постоянно бьются на одном и том же месте. А потом они время от времени, так, недели через две, скромно сообщают: "Мы оставили еще один город". В общем и целом, если верить им, они с 22 июня успешно сражаются на одном и том же месте, а мы вечно оказываемся отброшенными. При таком непрерывном отбрасывании мы теперь потихоньку дошли до Кавказа. Я говорю "потихоньку"!

Я это говорю для моих противников, а не для наших солдат. Ведь темпы продвижения наших солдат на Востоке гигантские. И то расстояние, которое они снова прошли и в этом году, тоже огромно, не имеет примера в истории.

То, что я поступаю не так, как хотелось бы другим, объясняется вот чем: я сначала обдумываю, чего, по всей вероятности, хотят другие, а потом делаю принципиально иначе. Если герр Сталин, как видно, ожидал, что мы ударим в центре, то я вовсе не пожелал наступать там, не столько потому, что герр Сталин, вероятно, думал так, а потому, что мне это было не столь уж и важно. Я хотел выйти к Волге, причем именно в определенном месте, у определенного города. Случайно он носит имя самого Сталина, но не думайте, что я рвался туда по этой причине.

На самом деле этот город мог называться как угодно. Он важен исключительно тем, что это важный пункт, ведь там мы отрезаем транспортные пути, по которым перевозятся 30 миллионов тонн грузов, в том числе 9 миллионов тонн нефти. Туда стекалась вся пшеница из гигантских областей Украины, Кубани, чтобы затем быть транспортированной на север. Там добывалась марганцевая руда. Там находился гигантский перевалочный пункт. Я хотел захватить это всё. И вы знаете, мы люди скромные, нам много не надо, мы это и получили; там остались невзятыми всего каких-то несколько совсем мелких местечек.

Некоторые говорят: а почему же вы не сражаетесь там? Да потому, что я не хочу иметь там второй Верден, а предпочитаю добиться этого при помощи совсем небольших ударных групп. Время не имеет значения. По Волге теперь не ходит ни одно судно — вот что самое главное!

Нас также упрекают: почему мы так долго выжидали под Севастополем? Да потому, что я и там не хотел устраивать гигантскую массовую бойню. И так пролилось крови больше, чем достаточно. Но Севастополь пал в наши руки, и Крым тоже оказался в наших руках. Мы настойчиво и упорно достигали цель за целью.

И если враг, со своей стороны, собирается наступать, не подумайте только, что я хочу его упредить! Пусть себе наступает, если ему охота, ибо оборона дело все-таки более дешевое. Пусть себе наступает, он при этом тяжко истечет кровью, а мы сможем заткнуть бреши.

Во всяком случае, русские не стоят на Пиренеях или у Севильи, а ведь это такое же расстояние, как для нас сегодня расстояние до Сталинграда или, скажем, до Терека. А мы все-таки там стоим, и это оспоришь. В конце концов, это факт

Естественно, когда совершается то, чего раньше никто не делал, некоторые заявляют, что это — ошибка. Они озираются по сторонам и говорят: “То, что немцы пошли на Киркенес или на Нарвик, а теперь, к примеру, на Сталинград, - огромная ошибка. Что они забыли в Сталинграде? Сталинград — это капитальная ошибка, стратегическая ошибка”. А мы просто подождём и посмотрим, было ли это стратегической ошибкой.

Мы уже можем судить по многим признакам, было ли ошибкой то, что мы захватили Украину, что мы — ха! — заняли железорудный район Кривой Рог, что мы заполучили марганцевую руду; или было ли действительно большой ошибкой то, что мы заняли Кубань, эту, пожалуй, самую крупную житницу в мире, и было ли ошибкой то, что мы — и я могу без опаски сказать об этом — разрушили или забрали себе около четырех пятых или пяти шестых всех нефтеочистительных заводов, что мы сначала взяли в свои руки или парализовали добычу от девяти до десяти миллионов тонн нефти или что мы блокировали транспортировку, вероятно, семи-восьми или девяти миллионов тонн по Волге.

И всё остальное, что мы запланировали там, — если это действительно ошибки, мы скоро увидим. Я не уверен, что если бы англичане захватили Рур, а потом Рейн, а затем Дунай и Эльбу, и Верхнюю Силезию, — которая столь же важна, что и регион Донецка, как железорудный криворожский бассейн, — если бы они также захватили часть наших нефтяных месторождений, да ещё и Магдебургскую фондовую биржу, стали бы они нам говорить: “Мы сделали огромную ошибку, что захватили всё это у немцев”. Это была бы экстраординарная ошибка.

Когда они убеждают в этом свой собственный, очень ограниченный, провинциальный народ, то, может быть, кое-кто им и поверит. Но, похоже, пока никто в это не верит, потому что вы слышите комментарии в прессе, день ото дня злее — что пора с этим заканчивать. Если же они хотят переубедить нас, я должен сказать, что они действительно спутали современную германию с Германией, которая, возможно, существовала бесчисленные столетия назад. Они не могут убедить современную Германию в этом, а если они хотят убедить меня, то скажу лишь: “Я никогда ещё не разрабатывал стратегических планов на основе чужих советов или идей”.

Конечно, в своё время был ошибкой наш прорыв во Франции, но он оправдался. В любом случае англичане вышвырнуты из Франции, даже после того, как они пробыли там длительное время. Они часто хвастали, что у них был там миллион человек, и мы не хотим забывать одно, мои товарищи по партии, мужчины и женщины, — они тогда стояли вплотную к нашим границам. У них там было 13 дивизий, и помимо этого более чем 130 французских дивизий, приблизительно 24 бельгийские дивизии, а также 20 голландских дивизий, и все они прямо на наших границах по Рейну, ну и где все они сейчас?

И если они говорят, что я озабочен их продвижением в каком-то месте, например, в пустыне — в общем, они уже раньше несколько раз продвигались, а потом снова продвигались — назад. Решающее в этой войне —  кто кому нанесет окончательный удар, и можете быть уверены, это будем мы!

То же самое с их промышленностью. Конечно, они производят всё на свете, и гораздо лучше, чем мы. Всякий раз, когда американцы сделают что-нибудь новенькое — например, я читал пару дней назад, что они построили новую подводную лодку, и читая это, я сразу подумал: “Наверняка, это лучшая в мире подводная лодка”. И я был прав. Чуть ниже было написано: “Лучшая подводная лодка в мире, наигениальнейшая конструкция. Самое быстрое погружение, лучшая во всех отношениях”. По сравнению с ними — мы просто-напросто любители в строительстве субмарин.

Мои германские товарищи по расе, мы не спим! Наши строители тоже не спят, и позвольте мне сказать вам только одно. Зимой 1939-1940 гг. некий мистер Черчилль заявил: “Подводная опасность устранена. Гитлеру конец”. Он топил по две, три, пять подлодок в день. Тогда он утопил больше подлодок, чем их вообще у нас было. Он был истощён. Он ничего не уничтожил, потому что я снова совершил очень большую ошибку. Этой ошибкой было то, что я выделил для подводной войны очень небольшое число наших субмарин, а большую часть придерживал, чтобы обучать экипажи для новых подводных лодок.

В то время число субмарин, противостоящих врагу, было настолько малым, что и сейчас мне стыдно говорить об этом. Большинство их, более, чем девять десятых, пребывали в наших водах и на них обучались новые экипажи, потому что в определённый момент мы начали массовое производство. Они не могут представить никакого массового производства, кроме американского. Они всегда ведут себя так, словно только они разбираются в этом. Мы разбираемся в этом не хуже. Когда они заявляют, что строят столько-то и столько-то военных кораблей в год — ну, когда они считают все их корветы и все их — хе-хе — рыбацкие лодки, и всё такое прочее, с палками вместо пушек… Раз мы участвуем во всём этом, то я вам гарантирую — мы строим куда более полезные корабли, чем они.

Так или иначе, это было вновь доказано. Во всяком случае мы к этому моменту потопили более чем 24 миллиона тонн, что почти на 12 миллионов тонн больше, чем за всю Мировую войну. И количество подводных лодок значительно выше, чем количество подводных лодок в Мировую войну. И мы продолжаем строить их и строить, оснащая их всеми видами оружия, и когда эти джентльмены утверждают, что располагают замечательным новым оружием, у них нет ни малейшего понятия о том, что мы располагаем оружием получше, и уже давно.

Это моя практика — применять новое оружие только тогда, когда старое становится фактически бесполезным. Зачем демонстрировать новое оружие прежде времени? Пока эта политика во всех случаях была верной. Наше оружие всегда было хуже. Конечно. Наши солдаты хуже. Это совершенно ясно. Мы хуже организованы. Кого это удивляет? Если сравнить нашу организацию с организацией таких гениев, как — ха! — Черчилль и Дафф Купер, и Чемберлен и все эти люди, или даже Рузвельт, этот организатор […]

Если сравнить со всеми этими людьми, то в отношении организации мы, конечно, всего лишь неумёхи. Истинно так. Но пока у нас один успех за другим. Насчёт внутренних дел, мои дорогие товарищи по партии, всё то же самое. Мы постоянно были хуже всех во внутренних делах. Мы были некомпетентны. Мы были дилетантами во всём, но однажды мы пришли к власти. Это — решающее.

Понятно, что в такой борьбе, в которую вовлечён весь мир, в борьбе, в которой мы сегодня участвуем, никто не может рассчитывать на успех каждую неделю. Это невозможно. Тем более, что такие успехи не решающие. Решающее — это фактический, постепенный захват ключевых пунктов, что, в конечном счёте, раздавит врага, удержание и укрепление этих пунктов, так, чтобы они не могли быть отобраны. Вы можете поверить мне: если мы что-то захватили, то мы так сильно держимся, что никто не сможет сдвинуть нас, если мы получили точку опоры. Вы можете положиться на это.

Кроме того, в войну вовлечены наши союзники — итальянцы, румыны, венгры, финны и все другие европейские народы, вроде словаков, хорватов, испанцев-добровольцев [...] норвежские добровольцы. Установлен реальный новый мировой порядок, великие державы терпят одно поражение за другим.

Начиная со вступления в войну Японии, она не совершала ничего, кроме ошибок; всё, что совершили японцы, сплошная ошибка. Но когда ошибки удачны, результат превосходен. Ошибаясь, японцы прибрали к рукам около 98% американского каучука. Ошибаясь, они стали крупнейшими в мире производителями олова. Теперь они производят огромное количество шерсти. Они захватили множество нефтяных скважин. Так что, если вы делаете ошибки такого рода, результат будет впечатляющим.

И, наоборот, другие делали всё правильно. Полные гениальности, храбрости, героизма и расчётливости, они располагают великими генералами — Мак-Артуром, или Уэйвеллом, или ещё какими, из тех величайших, каковых мир ещё не видывал. По ходу дела, генералы уже пишут книги о других генералах. Но, несмотря на всё это, народ, народ, у которого поначалу не было никаких генералов, добился в войне большего, чем те, кто прославлял своих генералов. По этой причине я могу говорить с вами в день, который мы вспоминаем как день наибольшего упадка нашего движения, когда казалось, что для Партии всё кончено. Все наши враги были убеждены, что национал-социализм мёртв.

Теперь же, в этот день, я говорю: нас, национал-социалистов, память об этом должна накрепко сплачивать, сплачивать, чтобы отразить любую угрозу, никогда не поддаваться и не отступать, храбро встречая любую опасность и стоять насмерть, даже если враг чрезвычайно силён.

Каждый должен следовать заповеди Лютера: "Если даже весь мир полон бесами, мы должны победить, и победим". Сейчас мы смотрим в будущее с куда большим оптимизмом, нежели прошлой зимой, зимой, всей ужасной опасности мы не могли осознать, когда я говорил с вами год назад. Сегодня я смотрю в будущее совсем по-другому.

В то время даже активные, думающие люди были угнетены воспоминаниями о судьбе Наполеона в 1812 году, а зима, которую мы пережили, была точно на 50% холоднее, чем зима 1812 года.

В этом году мы подготовились на самом деле по-другому. Конечно, и сейчас кто-нибудь может нуждаться в том. или ином, испытывать в чём-нибудь нехватку. В любом случае мы обращаемся к нации с просьбой дать те или иные вещи, всё, что возможно; всё равно, к грядущей зиме мы подготовились совсем по-другому. Что я могу сказать. даже если нас ждут такие же суровые испытания, как в прошлом, то, что было в прошлую зиму, не повторится в эту.

И я снова говорю — великий философ сказал, что если удар не достиг цели и не сокрушил, человек, пропустивший его, становится сильнее. Могу лишь добавить — удар, который не сокрушил нас прошлой зимой, сделал нас только сильнее.

Несущественно, где именно проходит линия фронта — Германия всегда будет отражать удары, мы всегда будет наступать и продвигаться вперёд, и я не сомневаюсь ни на миг, что в конечном итоге мы победим.

Если сегодня Рузвельт атакует Северную Африку под предлогом защиты её от Германии и Италии, мы не будем тратить слова, опровергая ложь этого негодяя. Он — вне всякого сомнения — главный гангстер во всей этой банде, которой мы противостоим. Но любой может убедиться, что мистер Рузвельт не будет иметь решающего голоса.

Мы будем тщательно готовить наши удары, как всегда делали это, и они всегда будут обрушиваться в нужное время. Пока ни один удар, направленный в нас, не был успешен. Раздался однажды торжествующий вопль, когда первый англичанин высадился в Булони и двинулся в атаку. Полгода спустя этот вопль оборвался. Всё пошло по-другому. И сейчас всё пойдёт по-другому.

Доверьтесь полностью. Ваши руководители и Вооружённые Силы сделают всё, что должно быть сделано, всё, что можно сделать. И я полностью доверяю, прежде всего, германскому тылу — опоре руководства и Вооружённых Сил, — и особенно всей Национал-социалистической партии, на которую я опираюсь, как на единое целое. Это то, что отличает наше время от прошлого, когда у кайзера не было поддержки народных масс, а за мной сейчас — одна из наиболее великолепных организаций, когда-либо взраставших на этой земле, и эта организация представляет германский народ!

Ещё один факт отличает наше время от времени минувшего — сейчас во главе этого народа нет ни одного, кто в критических обстоятельствах мог бы бежать за рубеж, сейчас во главе народа люди, которые не знали ничего, кроме борьбы, и которые всегда следовали одному принципу: "Удар, удар, ещё удар!".

Другой фактор также отличает современный германский народ от людей того времени. У тогдашнего руководства не было никаких корней в народе, потому что в прошлом... [...]

Сегодня мы живём в том, что проросло из последней войны, потому что когда я вернулся с войны, я принёс на родину свой фронтовой опыт. Основываясь на этом фронтовом опыте, я построил в Германии моё национал-социалистическое народное сообщество.

Сегодня национал-социалистическое народное сообщество идёт на фронт, и вы во многом видите, как Вермахт прирастает национал-социалистами, месяц от месяца, как в нём постоянно, всё яснее и яснее проявляется облик новой Германии, как все привилегии, все классовые предубеждения, и прочее, сходят на нет, как немецкое народное сообщество месяц от месяца доминирует, и к концу войны немецкое народное сообщество докажет свою состоятельность. Вот отличие сегодняшней Германии от Германии вчерашней.

Этому мы обязаны, с одной стороны, неизмеримому героизму на фронте, героизму миллионов железных солдат, известных и неизвестных, героизму тысяч храбрых офицеров, которые чувствуют себя всё ближе и ближе к народу. Они уже — часть народа. Они преодолели все преграды.

Также, как в партии любой может достичь любого поста, если у него есть способности, также, как даже беднейший ребёнок нашей нации может стремиться к любому посту в правительстве, даже к самому высокому, с тех пор, как эта партия пришла к власти, также и в Вооружённых Силах. И это не теоретически, не в виде исключения или частности, но фактически — на практике. Уже есть обладатели Дубовых Листьев [к Железному Кресту] — унтер-офицеры и капралы. Рыцарским Крестом награждены многие железные люди, проявившие героизм. Бесчисленные офицеры получили новые звания. Мы строим армию посреди войны, которая не имеет параллелей в мировой истории.

С другой стороны, люди трудятся в тылу, и я должен сейчас сказать о германском тыле то что уже говорил в Рейхстаге: в 1917-18 годах оружейные заводы забастовали. Сегодня они работают сверхурочно, работают всё больше и больше. Сегодня германский рабочий в тылу понимает, что производит оружие для своих товарищей на фронте.

То, что делается в сёлах и городах — мужчинами, но прежде всего бесчисленными женщинами — грандиозно. Совершенно ясно, что это ещё одна область, в которой мы не можем конкурировать с нашими врагами.

Так же, как в своё время партия была беднейшей среди существовавших тогда партий и состояла исключительно из идеалистов, так и германская нация сейчас — беднейшая в мире, если говорить о золотом запасе.

У нас нет золота. Но у нас есть производительная мощь — это реальная ценность. У нас есть священное трудолюбие и священная воля — это. В конечном счёте, тысячекратно важнее, чем золото в идущей смертельной борьбе.

Какой прок сегодня американцам от их золотых запасов, кроме как делать из них зубные протезы или что-нибудь другое в этом роде? Что для них реально выгоднее? Если бы у них было 10 заводов по производству синтетического каучука, они были бы для них ценнее, чем всё золото, что они накопили. Я не копил, я строил. Мы вошли в войну без золота, но подготовленными к ведению войны; во всяком случае, у нас, немцев, сегодня нет непрорезиненных баков, они есть у англичан.

Мы увидим, насколько ведение войны зависит от ресурсов, увидим яснее, чем сейчас. Они уступили нам регионы, обеспечивающие сырьё, необходимое для того, чтобы вести эту войну, невзирая ни на какие трудности. Кто-нибудь может спросить: "Хорошо, почему же тогда мы не видим этого сырья, этих материалов?". Ну, это очень просто.

Не подумайте, интернациональные джентльмены, — на всякий случай я им объясню — что мы стояли там, перед разрушенными железнодорожными мостами, остатками железных дорог, взорванными электростанциями, разрушенными угольными шахтами, стояли руки в брюки и ничего не делали. В течение года работа была сделана, и как! И теперь это постепенно начинает окупаться.

Когда наступит следующий год и результаты этого труда проявятся в полной мере, я с гордостью смогу сказать, что партия доказала своё могущество, что неисчислимые храбрые товарищи по партии всё там организовали, с горсткой людей — опытными национал-социалистами, районными и местными вождями — организовали гигантские регионы, сделали их пригодными, доступными для нашей эффективной индустриальной экономики, для нашего сельского хозяйства и, фактически, в более широком смысле, — как сырьевую и сельскохозяйственную базу для всей Европы.

Поскольку эта война не является войной, которую Германия ведёт только ради себя, а фактически это война за существование Европы — понятно, почему так много добровольцев из Европы — от севера до юга — как в немецких частях, так и в самостоятельных армиях или подразделениях, сражаются вместе с нами на величайшем в мировой истории фронте.

Именно поэтому мы нерушимо предопределили, что мир, который однажды установится, действительно будет миром для Европы, без покровительства этих людей, с прекрасным инстинктом к идеализму и к материальным ценностям.

Что за инстинкт у мистера Идена к идеализму, мы не знаем. Он никогда и нигде его не проявлял. По его поведению этого тоже не понять. Прежде всего, культура его собственной страны ни в коем случае не может нас впечатлить. Про человека за океаном я вообще не буду говорить в этой связи. Так что, их инстинкт к идеализму, конечно, гораздо слабее, чем наш, потому что мы дали миру идеализма больше, чем общество, находящееся на попечении мистера Идена. То же применимо к нашим союзникам; кое-кто из них является наследником культуры, по сравнению с которой культура английского островного королевства является поистине молодой, если не сказать инфантильной.

Вот насчёт материальных ценностей я им верю, у них прекрасный инстинкт к ним. Но и у нас он тоже есть. Единственное различие между нами в том, что мы хотим наверняка удостовериться, что материальные ценности Европы будут приносить в будущем пользу европейским народам, а не трансконтинентальным финансовым кликам избранных — это наше нерушимое и непоколебимое решение. Народы Европы не за то сражаются, чтобы потом пришли люди с прекраснейшими инстинктами и снова начали разграблять человечество и делать миллионы людей безработными, лишь бы наполнить свои хранилища.

У нас были серьёзные основания, чтобы выйти из золотого стандарта. Мы хотели таким образом устранить одно из условий этой экономической концепции и экономического управления. И это очень важно: Европа выйдет из этой войны намного более экономически здоровой, чем прежде, потому что большая часть континента, которая до настоящего времени была организована против европейских интересов, теперь будет обслуживать европейские нации.

Если теперь мне говорят: "Ха-ха, так вы что, хотите, переместить голландцев?", я отвечаю, что никого не хочу перемещать, но думаю, что многие люди там будут счастливы получить свой собственный небольшой надел земли, и работать на нём, чем быть ломовой лошадью или рабом, как иногда случается на этом переполненном, перенаселённом континенте. Прежде всего они будут счастливы, если сами будут получать прибыль от этой работы, если прибыль будет оставаться их народам, их работающим мужчинам и женщинам, а не хранилищам в Лондонском банке или в Нью-Йорке. Поэтому я верю, что после этой войны наступит конец доминированию золота в международном масштабе и, таким образом, наступит крах всего этого общества, виновного в развязывании войны.

Мы все знаем задачу Национал-социалистической партии. Мне не надо сегодня её повторять. Мы начали борьбу с этим врагом внутри страны, мы всё сделали, чтобы отыскать наш путь в этом мире своим трудом. Мы всё организовали! Они смеялись над нами, да, всегда они смеялись, всякий раз, когда мы создавали новые заменители [Ersatzstoffe]. Мы это делали не ради удовольствия. Мы были вынуждены делать это. Иначе миллионы людей останутся без работы, и невероятные ценности не будут произведены. Мы должны были приспособиться, найти новые методы. Мы сделали это.

Выполняя эту работу, мы одновременно соотносили себя с миром, потому что, работая, мы хотели поддержать мир. Наши враги отказали нам в этом. Национал-социализм многие годы для многих был чудом борьбы внутри страны, и теперь он один против внешнего мира. Я жду, чтобы каждый партиец, прежде всего, был представителем веры в победу и в успех, чтобы он вёл эту борьбу с беспредельным фанатизмом, как и всегда. Сегодня это намного легче, чем было тогда. Сегодня я восхищаюсь каждым членом моей партии – всеми этими маленькими людьми, которые верили в неизвестного, безымянного солдата Мировой войны; этими людьми которые следовали за мной в то время, которые предоставили свои жизни в моё распоряжение, многие из которых отдали жизни не только здесь — в те времена, в старой Империи, — но и на Восточных территориях, в Судетской области, и в других местах и в других землях.

Я должен восхищаться ими. Они следовали за мной, когда я был абсолютно неизвестным человеком. Сегодня перед всеми нами выросла огромная великая Империя, но прежде всего перед нами стоит вопрос — быть или не быть всей нашей нации. Каждый национал-социалист, который верил в меня тогда, должен оставаться фанатичным, чтобы бороться с внешней угрозой, и он должен бороться с тем же фанатическим упорством, которым мы обладали в те времена. У нас есть противники. К ним не может быть никакого милосердия. Возможно только одно из двух. Либо падём мы, либо падут наши противники. Мы знаем это, и мы достаточно мужественны, чтобы взглянуть судьбе прямо в глаза — с ледяным спокойствием. И это отличает меня от тех господ, в Лондоне и в Америке; если я требую многого от германского солдата, я не требую большего, чем всегда был готов сделать сам.

Когда я требую от германской нации, я призываю работать не больше, чем я сам работаю. Если я требую от многих из вас сверхурочной работы, то я даже не знаю, что такое в моей жизни сверхурочная работа. Этого я вообще не знаю! Для каждого индивидуума наступает время, когда он оставляет работу и может отдыхать. Моя работа — судьба Империи. Я не могу оставить её. Она со мной днём и ночью, потому что я руковожу нацией.

В эти дни серой нищеты и лишений, печали и разрухи, любой отдых для меня был бы нелеп. Да и что такое отдых, в конце концов? Отдых, в моих глазах, всегда одно — это Германия, этой мой народ, это — его будущее, это — будущее его детей. Поэтому я не требую ни от кого... [...] поэтому я не требую ни от кого большего, чем я требую от себя самого, что я сам готов сделать.

Я знаю, что мои старые товарищи по партии фактически составляют ядро этого движения, и что в память о первых кровавых жертвах, принесённых нами в то время, они уже увлекают нацию своим примером, что они едины с сотнями, сотнями тысяч, с миллионами национал-социалистических функционеров, партийцами, и те, кто состоят в организациях, связанных с нами, идут с нами, все наши люди в штурмовых отрядах, в СС, идут с нами, люди в нашем Трудовом фронте идут с нами, люди из Имперской трудовой службы; короче, весь германский национал-социалистический народ.

Замечательно сегодня то, что мы не одиноки, подобно людям, вопиющим в пустыне, как это однажды было со мной, то, что каждое слово, адресованное нами к нации, отражается тысячеголосым эхом.

И если враг верит, что каким-то образом смягчит нас, он ошибается. Ему не побудить меня отказаться от моей цели. Придет час, и я нанесу ответный удар, и тогда он получит за все с процентами на проценты.

Вы помните то долгое время, когда мы, товарищи по партии, должны были соблюдать законность. Как часто мои старые товарищи по партии приходили ко мне и говорили: "Фюрер" — они также звали меня "Шеф" тогда — они говорили: "Адольф Гитлер, почему мы не можем ответить ударом на удар? Почему мы должны терпеть это?". Долгие годы я должен был принуждать их быть законопослушными.

Я должен был, скрепя сердце, исключать из движения членов партии, потому что они полагали, что не смогут повиноваться этому приказу, год за годом, пока, наконец, не пробил час, когда я смог призвать их.

И сегодня всё так и происходит. Иногда, месяцами, я должен ничего не предпринимать. Вы думаете, что сердце моё не разрывается от гнева, когда я слышу о воздушных налётах? Вы знаете, что сдерживался месяцами. Я не позволил ни единой бомбе упасть на Париж. Перед тем, как мы атаковали Варшаву, я пять раз предлагал им сдаться, и пять раз получил отказ. Я просил, чтобы, по крайней мере, были эвакуированы женщины и дети. Ни один офицер не вышел с белым флагом. От всего отказывались, и только тогда я решил сделать то, что разрешено любыми законами ведения войны.

Когда англичане начали бомбить, я ждал три месяца, ничего не предпринимая. В то время многие говорили: "Почему мы не отвечаем? Почему не... [...]" Мы уже достаточно сильны для этого". Я ждал, надеясь, что они, возможно, ещё одумаются.

Случилось по-другому. Поверьте мне, сейчас это безразлично. Я всё это принял к сведению. Они ещё узнают, что германский дух изобретательства бодрствует, и они получат такой ответ, что голова пойдёт кругом.

Я еще и раньше не раз говорил: если я какое-то время не выступаю с речами, это вовсе не значит, что я потерял голос, просто считал нецелесообразным. Это имеет место и сегодня. К чему мне сейчас много ораторствовать? Сегодня в конечном счете говорит фронт. Всё остальное — детский лепет. Я хотел бы брать слово только в самых редких случаях, ведь язык фронта столь проникновенен, это такой особенный язык, что он и без того понятен каждому немцу. Тому, кто читает ежедневные сводки нашего Вермахта и при этом не является фанатически преданным своему народу, не воспринимает все это множество героических дел, не помогут никакие речи.

А что касается зарубежья — ну, в общем, я выступаю не для зарубежья. Я никогда не говорил для зарубежья. Я говорю только для моего германского народа. Слушают ли меня люди за границей, или нет — мне полностью безразлично.

И если господин Рузвельт говорит, что он моих речей не слушает, то ведь я и выступаю вовсе не для него. Когда он обращался ко мне посредством телеграфа, тогда я отвечал ему, как вежливый человек, но в иных случаях я с господином Рузвельтом не разговариваю. С ним я говорю только при помощи того инструмента, которым лишь и можно разговаривать теперь, а этот инструмент говорит громко и достаточно четко.

Я выступаю только в редчайших случаях, обращаясь к движению и моему собственному германскому народу, и всё, что я могу сказать в такой речи, это только одно: думайте все без исключения, мужчины и женщины, только о том, что в этой войне решается вопрос, быть или не быть нашему народу! И если вы это поймете, тогда каждая ваша мысль и каждая ваша надежда будет молитвой за нашу Германию!

[...] — пропуски в записи обращения из-за помех.

---

Источник: 

Keesing's Archiv der Gegenwart, November 1942; U.S. Foreign Broadcast Monitoring Service, Federal Communications Commission // Avalon Pr. & NSSR 

Перевод, обработка: Hoaxer

См. также:
Речь Адольфа Гитлера, произнесенная 30 января 1939 года перед Рейхстагом
Обращение Адольфа Гитлера к немецкому народу в связи с началом войны против Советского Союза
Письмо Гитлера к Муссолини 21 июня 1941 г.
Нота Министерства иностранных дел Германии Советскому правительству от 21 июня 1941 года